Ароматы кофе
Энтони Капелла
Издательство Ольги Морозовой
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Кто он, этот молодой человек с гвоздикой в петлице и с тросточкой в руке, идущий навстречу нам по Риджент-стрит? По его внешнему виду мы можем заключить, что юноша вполне состоятелен, так как он одет по последней моде. И мы ошибемся. Можно заключить, что он — любитель красивых вещей: вот он останавливается, разглядывая витрину “Либерти”, нового универмага сверхмодной одежды, — но, может, он просто любуется своим отражением, волнистыми кудрями до плеч,
что явно отличает его от прочих прохожих? Мы
можем заключить, что он голоден, ибо шаги его
резко убыстряются по направлению к “Кафе Руайяль”, этому лабиринту сплетен и обеденных залов
в стороне от Пиккадилли. И еще — что он здесь завсегдатай: он окликает официанта по имени и, направляясь к столику, подхватывает с полки “Пэлл Мэлл Газетт”. Возможно, мы даже заключим, что молодой человек — писатель, вот он останавливается на ходу, заносит что-то в вынутую из кармана
записную книжечку из телячьей кожи.
Извольте, я вас представлю. Что ж, признаюсь,
мне знаком этот смешной молодой человек, и совсем скоро познакомитесь с ним и вы. Возможно,
уже после пары часов общения вы сочтете, что
почти полностью его раскусили. Сомневаюсь, чтобы вам он чрезвычайно понравился: но это неважно, мне и самому он не слишком нравится. Он…
впрочем, вы сами поймете, что он такое. Но, возможно, вы сумеете заглянуть в будущее и представить, что с ним станется в дальнейшем. Подобно тому, как кофе скрывает свой истинный аромат, пока не соберут, не отшелушат, не прожарят зерна
и не вскипятят напиток на огне, так и упомянутый субъект тоже обладает наряду с недостатками еще и кое-какими достоинствами, хотя вам и придётся основательно присмотреться, чтобы их обнаружить… Видите ли, несмотря на его пороки, я к этому юноше глубоко неравнодушен.
Год 1896-й. Молодого человека зовут Роберт
Уоллис. Ему двадцать два года. Это я в юные годы, много лет тому назад.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В 1895 году, провалившись на экзаменах, я был
изгнан из Оксфорда. Кроме меня мой провал не
удивил никого: готовился я скверно, а приятелей
себе выбирал из молодежи, известной своей беспутностью и праздностью. Знал я немного — или, вернее, справедливей было бы сказать, чересчур
много. Вспомним, то было время, когда студенты
старших курсов, слоняясь по Главной улице, декламировали нараспев Суинберна, —
Вы смогли б загубить меня, нежные губы,
Как и я, тот, который в мгновение ока
Превращает, лишь раз прикоснувшийся грубо,
Вас из лилий чистейших в соцветья порока?
Вы смогли б загубить меня, нежные губы,
Как и я, кто способен в мгновение ока
Превратить вас, едва прикоснувшись к вам грубо,
Из невиннейших лилий в соцветья порока?
а служители просвещения все еще с содроганием
произносили имена Патера и Уайльда. В тех монастырских застенках возобладали настроения томного романтизма, прославлявшего превыше всего красоту, молодость и праздность, и юный Роберт Уоллис впитал эту опасную доктрину параллельно
с прочими пьянящими ароматами этого учебного заведения. Я тратил дневной досуг на сочинительство стихов, попутно растрачивая получаемое от отца содержание на шелковые жилеты, дорогие вина, яркую крикливую одежду, томики поэзии
в изящном желтом кожаном переплете и прочие objets, свойственные артистической натуре и
доступные исключительно благодаря кредитам,
охотно предоставляемым торговцами с Терл-стрит.
Поскольку и отцовское вспомоществование, и
мой поэтический талант в действительности были
гораздо скромнее, чем виделось мне в моей беззаботности, подобное развитие событий неминуемо
должно было привести к плачевному исходу. К моменту моего отчисления иссякли как средства
моего существования, так и отцовское терпение,
и вскоре я оказался перед лицом необходимости
искать себе источник денежных средств, — мысль,
которую я, к стыду своему, старался гнать от себя
как можно дольше.
В те времена Лондон являл собой громадную,
кипучую помойную яму человечества, хотя и на
этой помойке взрастали — более того, расцветали пышным цветом, — лилии. Внезапно нахлынув, казалось бы, совершенно ниоткуда, столицу накрыла волна фривольности. Пребывавшая
в трауре королева удалилась от светской жизни.
Оказавшись вне ее опеки, сам наследник пустился в развлечения, а за ним последовали и все мы.
Придворные смешались с куртизанами, денди
фланировали в кругу demi-monde , аристократы
обедали с эстетами, мужланы-торгаши проникли
в королевские покои. Домашним журналом сделалась “Желтая книга ; зеленая гвоздика стала
нашей эмблемой; наш стиль именовался теперь
термином nouveau, а манерой общения явилось
остроумное изречение, чем парадоксальнее, тем
лучше, желательно вворачиваемое в беседу со
стандартной устало-меланхолической гримасой.
Мы ставили искусственное выше натурального,
художество выше практицизма и, вопреки шуму