В ночь с 25 на 26 ноября, сделав из купального халата парашют, Венсан упал с четвертого этажа. Он выпил литр текилы, покурил конголезской травы, нанюхался кокаина. Товарищи, увидев, что он не дышит, вызывают пожарных. Внезапно Венсан встает, доходит до машины, заводит ее. Пожарные догоняют его, врываются в дом, поднимаются вместе с ним в лифте, заходят в спальню, Венсан бранится. Он говорит: «Дайте мне отдохнуть», они ему: «Болван, ты можешь уже не проснуться». Родители безмятежно спят в соседней комнате. Венсан выставляет пожарных за дверь. Он сладко засыпает. Без четверти девять мать трясет его, чтобы отправить на работу, он не может пошевелить даже пальцем, она отвозит его в больницу. 27 ноября, получив известие от Пьера, я навещаю Венсана в Нотр-Дам-дю-Перпетюэль-Секур. Через два дня он умирает от последствий разрыва селезенки.


Я познакомился с Венсаном в 1982 году, когда он был ребенком. Он остался в моих мечтаниях, я должен был дождаться, когда он станет мужчиной, я продолжал его любить за то, чем он больше не был. Шесть лет он вторгался в записи моего дневника. Через несколько месяцев после его смерти я решил отыскать следы Венсана на этих страницах, листая их от конца к началу.


Что это было? Страсть? Любовь? Эротическое наваждение? Или одна из моих выдумок?


Первая фраза, которую я написал о нем в конце вечеринки, где мы познакомились: «Среди всех детей я подойду к тому, чье очарование наименее очевидно, и поцелую родимое пятно на его лице, все родинки у него на бедрах и на затылке».


Прошлой ночью битый час он примерялся войти в меня, наваливаясь сверху, сбоку, используя крем, когда я лежал на спине под ним, взял другой крем, потом масло, за которым отправил меня на кухню, стоймя мы не пробовали, потому что он слишком мал. Я хотел взять презерватив – розовый, с небольшим резервуаром; когда я вынул его из упаковки, чтобы надеть ему на член, я спросил: «А нужно ли?». Он сказал: «Ты ведешь себя так, будто смыслишь в этом, это пугает». Он хотел снять презерватив, он говорил: «Ты действительно дрейфишь, что подцепишь СПИД, да?». Я постоянно просил прощения, говорил, что у меня слишком узкая, слишком сухая задница. У него еле вставал. В какой-то момент он лег на меня, схватил меня за ноги, чтобы положить их себе на плечи, прошептал: «Изогнись». Невозможно было возбудиться, я стал настоящим акробатом. Он стонал, он был внутри, он искал мои губы, он просунул в них свой язык, мне казалось, что он имел меня, будто женщину. Он во второй раз поцеловал меня, его губы были сухими, он поил меня своей слюной, этой драгоценной жидкостью, которой он плюется на улице.


У меня болела голова, я попросил его помассировать мне шею. Его сухие, шероховатые, потрескавшиеся из-за лечения микоза ладони легко прошлись по моим плечам, мое сердце ощутило их нежность, словно они были покрыты шелком.


Он сказал мне, что фантазирует о том, как женщина засовывает в вагину какой-нибудь овощ, и сразу спросил: «А какая фантазия у тебя?». У меня не получилось об этом сказать.


Ночью я не отрывался от него и в какой-то момент прошептал: «Тебе бы понравилось, если бы я полизал твои яйца?», он ответил: «Мне все нравится», он уже спал.


Он говорит: «Когда ты у меня сосешь при свете, я вижу, что вот в этом месте у тебя на голове мало волос».


Он спал рядом со мной, я всегда прошу, чтобы он остался, но на этот раз я не настаивал, он задремал у меня на руках, слушая музыку, как незадолго до того перед телевизором, пока набиралась его ванна; забыв обо всем, и о том моменте, когда пора опомниться, я продолжаю сосать и дрочить ему, пока он спит, я кладу его руку на мой член, я сжимаю ее, по движениям его пальцев убеждаюсь, что он не подозревает о том, что я кончаю, я засыпаю возле него, внезапно просыпаюсь, сползаю с кровати, чтобы выключить свет, он полностью раздевается, оставаясь на покрывале, я спрашиваю, почему он не хочет укрыться, он говорит, что потеет, позже он скрючивается в приступе кашля, вздрагивает и садится, начали петь птицы, пять часов утра, я рассказываю Венсану об Амазонке, он идет к окну, наливает целый стакан водки на кухне. Проснувшись посреди следов, оставленных этим обожаемым мной и исчезнувшим телом, я был готов полоскать рот нашатырем и посыпать серой простыню и подушки.


Он приходит в нейлоновом, красном, как мак, комбинезоне мотоциклиста, из которого нелепо торчит его голова, я хохочу, он говорит мне, что раз так, то он пойдет обратно, я удерживаю его, он не хочет рассказывать, чем занимался днем, он говорит, что никому не признается в том, что у него ломки без героина, я прошу его показать руки, он принимается демонстрировать свой комбинезон, снимает его, как кожуру с банана, сверху вниз, показывает белое хлопковое нижнее белье на пуговицах, облегающее его талию, теперь он заявляет, что весь день занимался кроссом, он отталкивает мою руку, позже вечером он достает из своего комбинезона член, я потребовал от него ласки, он, стоя, дает у него пососать, глядя, как трахают девок на видео.


Я пришел гораздо раньше, поезд еще пустой; вымотанный ночной попойкой, я решаю отдохнуть в своем купе в темноте. Резкий свет с потолка, штора опущена, мне хочется и выключить свет, и поднять штору, но, так как эти два движения не сделать одновременно, после короткого неосознанного колебания я поднимаю штору до того, как выключить свет, и оказываюсь в нескольких десятках сантиметров, отделенный лишь оконными стеклами стоящих рядом поездов, от двух парней, которые, сидя друг против друга, тычут себе в вены; я вижу их, они видят меня в ярком свете купе, но это слишком священный, слишком сильный и слишком решающий момент, чтобы откладывать его из-за какого-то вуайериста; у меня колотится сердце, мне страшно, и в то же время я зачарован, ибо у меня такое чувство, будто я присутствую на спектакле (я никогда не видел такого, разве что в кино, и каждый раз подобная сцена выглядела чересчур демонстративно, равно как и кровотечение из носа: даже если все по-настоящему, – поверить не удается), более интимном, чем половой акт, безрассудно неистовом и сообщническом; я погасил свет, когда они меня заметили, я отступаю в темноту, я наблюдаю за ними, я смотрю на них неотрывно, это невероятно красивый спектакль, полный такой красоты, которая могла бы вызвать у меня желание, очертя голову, принять в нем участие, оказаться по ту сторону этих стекол; готово, они нашли вену почти одновременно и потом бросают шприцы на пол, снимают повязки и растирают руки, встряхивают ими, поднимают, словно чтобы дать веществу побыстрее добраться до сердца или мозга, закрывают глаза, закуривают, не бросая в мою сторону ни единого взгляда; тот, который виден лучше, когда я сажусь, начинает чесать шею, затылок, потом поднимает штанину, чтобы почесать лодыжку; они больше не разговаривают; он встает и приближается ко мне всего на несколько сантиметров, чтобы открыть окно в коридоре, он снова садится, наслаждаясь свежим воздухом, потом снова встает, чтобы выбросить шприцы из окна, я опасаюсь, что он швырнет их в мою сторону и они стукнутся о стекло, но нет, я для него больше не существую, он просто бросает их на пути; они снова друг против друга в купе пустого поезда, а я продолжаю упиваться созерцанием; внезапно они тоже оказываются в темноте; через миг мне удается различить две красные точки их сигарет, которые поднимаются и начинают порхать над выключателем неработающего ночника; они выходят в коридор, я приклеиваюсь носом к окошку, чтобы не терять их из виду, один сел в соседнем купе, где ночник работает, другой ушел дальше по коридору; в темный коридор вваливается проводник и прогоняет их, словно обыкновенных бродяг. По возвращении я рассказываю эту историю Венсану, он говорит, что колоться отвратно.


Венсан говорил мне: «У меня грибок», он говорил: «У меня чесотка», он говорил: «У меня сифилис», он говорил: «У меня вши», и я прижимал его к себе.


Я храню воспоминание о вечере долгие и долгие часы, долгие дни, прежде чем рассказать о нем. Чаще всего он остается в памяти в виде какого-то образа: поздно ночью, сидя на своей постели, я держу Венсана на руках, он вытянулся, почти потеряв сознание, с закрытыми глазами, одна рука поддерживает его затылок, другая держит его под ляжками, из-за моих ласк его майка поднялась кверху почти до самой шеи, его трусы я не снимал; союз моих ладоней и его тела исчерпан, в этой тесной позе Пьеты я могу касаться его тела только краешком губ, когда прикладываю их то к его соску, то к его источенным герпесом губам, то к кончику его члена, оставшаяся на его груди слюна (героин + гашиш) заставляет его проснуться.


Когда я смотрел на покрытые легким пушком щеки этой красивой девушки, не пользующейся косметикой, мне показалось, что это кожа Венсана, которую я так люблю целовать.


Он рассказывает, что курил косяк, сидя на роже торговки конфетами, и она лизала ему задницу. Он говорит, увеличивая громкость музыки: «Не так уж и поздно». Я отвечаю: «Соседей все равно нет дома, ты можешь меня избить, никто не услышит».


Вчера вечером у члена Венсана был запах, как у новых книг «Зеленой библиотеки».


Мне бы хотелось сфотографировать его поднявшийся член, обложенный со всех сторон розоватыми, бледными, благоухающими цветками пионов; мне бы понравились брызги его крови в тот момент, когда буду его закалывать, понравилось бы испытывать отвращение и счастье от того, что на меня летят теплые ошметки его мозга, когда раздроблю его череп; да, мне бы хотелось коснуться его мозгов.


Вторую половину дня я провел, пытаясь расширить свою задницу искусственным членом, чтобы Венсан мог войти туда безболезненно; когда он позвонил, я как раз смывал дерьмо и смазывал дилдо; я рассчитывал провести вечер с Венсаном и затычкой в заднице, но не говорить ничего, а развлекать себя мыслями о том, когда решусь ему в этом признаться.


Вчера вечером, ожидая Венсана, с волнением перечитал «Фрагменты речи влюбленного»: впечатление, что я часто следую тому, о чем писал Барт.


На лезвии ножа, спустя неделю, еще остается немного порошка, подарившего мне счастье с Венсаном.


«По какому поводу?», – спрашивает меня мать Венсана; желание сказать ей: «Это по поводу его члена, мадам, мне нужно как можно скорее его пососать».