Мой бальный блокнот

Утром потрясло великодушие юноши, который, заметив, что я любуюсь его невероятной красотой, на миг остановился и расставил руки на лестнице, где собирался исчезнуть, словно сознательно, с тайным умыслом рисовался перед любовником, догадавшись о его смятении. Как не принять со всей страстью приношение, если уверен, что этот прохожий не забудет тебя, а ты его? Этим вечером, когда я отдамся первому встречному с мыслями о нем, в объятиях другого он вспомнит обо мне. От некоторых людей исходит какой-то свет и вместе с ним тепло, которое обволакивает и пронизывает издали, опьяняет и усыпляет с навязчивостью стойкого аромата. Иногда среди ночи меня преследуют взгляды тех, кого я видел накануне, и тогда я словно лежу под открытым небом – на Господнем ложе. Порой кажется, что в душе у нас хранится тайный блокнот свиданий, где нет ни одного имени, но на каждой странице запечатлены неизгладимые черты утраченных лиц, которые можно увидеть вновь лишь во сне. Поэтому даже с незнакомыми прохожими беспрестанно завязываются столь тесные связи, что, встречая их опять спустя долгое время, я не понимаю, кем мы приходились друг другу, и не могу вспомнить, какой степени близости мы достигли. Я недоумевал, почему меня так смутила улыбка Т.? А он тоже задумался, почему я устремил на него взор – пламенный, точно огненная стрела? Загадка сходства! Как часто наше лицо выступает лишь посредником. Своим выражением Т. удивительно напомнил одного дорогого мне человека. Ему, а вовсе не Т., я украдкой, но все же заметно подмигнул – через годы, через столетья. Тем не менее, как только к Т. вернулась индивидуальность – прости прощай! Магия воспоминаний порождает миражи, а мы лишь на время становимся их проводниками. Не по примеру ли голубей, милующихся на крыше напротив, решил я ответить на ухаживания молодого канадца, который овладел мною в это воскресенье – в полночь, на высокой террасе Вандомской площади? Я стоял, а он опустился на колени и так пылко царапал, ласкал, кусал, целовал, что пришлось потом два дня мазать ссадины маслом. Но отплатить ему тем же не удалось. Он запротестовал: – Нет, со мной неинтересно. Я этого недостоин. Весна порой обрушивается столь внезапно, что оставляет синяки и кровоподтеки. Некоторые грубые с виду мужчины так ласково трогают свои гениталии, что это возбуждает. С такой же нежностью, я бы даже сказал, почтением ласкают они свою собаку или кошку. Дело тут в таинственных отношениях с собственным телом, в загадочных знаках внимания, которыми обмениваются телесные члены без нашего участия. Откуда нам знать, чего мы желаем? Обнимая зверя, кто-то стремится к Богу. А пока кто-то другой молится Богу, его кусает за ягодицы зверь. Паскаль пишет, что «разум нарушает покой тех, кто предается страстям», а «страсти всегда живы в тех, кто жаждет от них избавиться». Утром рассматривал одинокого мужчину в метро, который сидел напротив, раздвинув колени. Широкая грудь и расставленные ноги выглядели столь внушительно, что соединительный шов между ляжками напоминал бездну, ткань брюк натянулась до треска под слепым натиском осязаемой, хоть и невидимой тропической лианы. Сколько раз взор мой или руки следовали по телам тем славным путем, что никогда не приводит к утолению страсти? Никогда не забуду лицо крестьянина, который, насвистывая, гладил левой рукой мочку уха, а затем опустил взгляд на правую – с какой-то иронией, словно увидел ее впервые, но в то же время с благоговением – и удивился, что хорошо знакомая, интимная часть тела внезапно показалась чужой, незнакомой (наверное, потому, что он отдыхал, и она находилась в покое). Используя ту же уловку, нас порой смущает своей непривычностью собственная нагота. Мечтает ли корова обрести в молоке бычью сперму, вызвавшую его появление? В своей жизни мы порой совершаем невероятные поступки и, как ни в чем не бывало, продолжаем путь. В нашу повседневность вкрадывается деяние, являющееся тягчайшим преступлением против духовности и природы, а мы невозмутимо живем дальше. Кровь то стынет в жилах, то приливает к голове, внутри циркулируют либо застаиваются странные жидкости, мутные испарения затуманивают мозг, ослепляют душу, обнажают тело, а мы словно об этом и не догадываемся. Нечто высвобождается или, напротив, закрепощается, обретается либо теряется. Нашему любопытству достаточно, чтобы мы с опасностью для себя взяли рискованный курс – не моргнув глазом, к стыду Божьему, несмотря ни на что! Несомненно одно: нельзя вернуться к изначальной невинности. Следует научиться жить с подобным опытом – на обломках катастрофы. Во время занятий любовью для меня важнее всего сохранить ясность ума. При опьянении ускользает суть желания и удовольствия. Сладость обещаний, сопровождаемых уверенностью и предвещающих празднества. Я вижу его издали, убежденный, что буду лежать в тени его ветвей, под протянутыми к моим глазам и губам цветами и плодами. Когда никого не любишь, больше свободы для наслаждения. Избыток красоты приводит к тому, что затмевается сам жест, отчасти лишаемый своей голой сути. Лишь когда ничто не отвлекает вас от сладострастия, вы познаете его сполна. Мы добиваемся удовольствия, только избавляясь от всего несущественного. Восхищение и страсть мешают удовольствию. Красота и любовь привносят в сладострастие свои особенности, которые его извращают. Иногда красота вдруг становится для меня безразличной, удовольствие – непривлекательным. Странное одиночество: донная волна внезапно приводит к разладу с самим собой, к разочарованности и охлаждению, уносит вдаль от того, что мы считали «собственной жизнью». Мы в потустороннем мире – на каникулах. Какая пустота! – Прощайте, мои прибежища! Мы знаем, откуда уходим, но не знаем, куда приходим. Когда нет желаний, а есть лишь воспоминания, остается пересечь Стикс. Но пусть ты уже призрак, к образу существованья теней привыкаешь не сразу. Я говорю управляющему: – Все кончено, Жан. Он: – Господин прибедняется. Он никогда не выглядел так моложаво. Не было недостатка в громах и молниях. Ничто меня так не пленяет, как праздник, смешанный со страхом. Мне чуждо все чуждое храбрости. Чтобы жизнь удалась, вовсе не нужно иметь все – достаточно быть восприимчивым к чемуто одному, исчерпать его очарование, словно ревностно хранимый секрет. Не это ли фактически произошло и со мной? В главе о Пифагоре Диоген Лаэртский устанавливает таинственную, если не сказать мистическую, связь между человеческим семенем и Вратами Солнца. Во мне дремлет неизданный «Пир». Я постоянно пытаюсь вспомнить обрывки разговора о любви. Но, едва начинаю расспрашивать память, все исчезает, изглаживается, хотя изредка тут и там всплывают привлекшие мое внимание благоуханные слова. Чем мудренее и многозначительные сны, тем менее способен я их пересказать, словно, когда они переходят земные пределы, мы уже не в силах расшифровать их после пробуждения. Они занимались любовью у меня на глазах. Я видел, как роскошный мальчик, предмет моего вожделения, отвернулся, дабы окружить вниманием и обожанием какое-то ничтожество. Их связывала некая предубежденность. Конечно, мои страдания, о которых они догадывались, усиливали наслаждение, а их наслаждение усиливало мою досаду, но их воодушевляло кое-что посильнее – нечто редкостное, священное и не имеющее отношения ко мне: незыблемый обоюдный выбор. Исключенный из этого магического круга, я любовался восхитительным сосудом их переплетенных нагих тел и как никогда хорошо понимал, что такое ад и какова, должно быть, ревность Бога.